с дядей Апельсином. Они расспрашивают меня о жизни в Токио, больше из вежливости, чем из интереса. Объясняю, что приехал за зимней одеждой, пока не наступили холода. Все обсуждают тайфун, прикидывают, во что обойдутся восстановительные работы и кто за что будет платить. Прячусь на палубе второго класса и устраиваю из своего рюкзака что-то вроде заградительного барьера, чтобы спокойно вздремнуть. Палубу оккупировали туристки из Кансая, во фланелевых рубашках, телогрейках, непромокаемых брюках, дурацких шапках и удобной для ходьбы обуви. Они разворачивают карты и обсуждают свой маршрут. Островитян отличить легко – у них скучающий вид. Из-за того, что вчера после обеда не было ни одного рейса, паром продолжает наполняться пассажирами. Я чуть сдвигаюсь, освобождая место для мужчины с челюстью и скулами борзой. Он спрашивает, во сколько паром прибывает в Камияки, главный порт Якусимы, и расплачивается за информацию неочищенным арахисом. Из вежливости беру несколько штук, но арахис ужасно аппетитный. Мы почти опустошаем пакет и складываем курган из скорлупок. Борзая – издатель из Отиаи. Он слышал о бюро находок на вокзале Уэно и даже знаком с сестрой госпожи Сасаки – встретился с ней на каком-то литературном ужине. Двигатели взрррррррррыкивают, пробуждаясь к жизни, туристки дружно вскрикивают «ууууууууу!», вид в иллюминаторах поворачивается и плавно отъезжает. Девятичасовой выпуск новостей посвящен грядущей отставке очередного премьер-министра после распада коалиции.

– Нынешние новости устаревают мгновенно, – говорит Борзая, – не то что речи Перикла.

Вскоре сигнал береговой трансляции слабеет, новости превращаются в свист, включают видеофильм о национальном парке Кирисима-Яку. Жители острова знают его наизусть. Он убаюкивает нас, как колыбельная.

Вся Япония залита бетоном. Остатки священных лесов вырублены на палочки для еды, Внутреннее море заасфальтировано и превращено в национальную автостоянку, а там, где когда-то высились горы, исчезают в облаках жилые дома. Тем, кому исполнилось двадцать лет, ампутируют ноги, а туловища оснащают интерфейсом и подключают напрямую к модернизированным скейтбордам – для домашнего и офисного использования – или к более крупным средствам передвижения для дальних поездок. Мне исполнилось двадцать в сентябре, так что я сильно запоздал с этой сакральной операцией. Но я хочу сохранить ноги в целости, поэтому вступаю в движение сопротивления. Меня ведут на встречу с тремя лидерами движения, которые живут в Мияконодзё, недосягаемом для автотранспорта. Тела у них тоже ампутированы – для пущей маскировки. Головы стоят рядком, под палящим солнцем, привязанные за шеи к краю кегельбанной ямы, и я понимаю, что передо мной Гундзо, Набэ и Какидзаки. К счастью, увидев меня, они взволнованно моргают:

– Мессия! Мессия! Мессия!

Это приводит меня в замешательство.

– Вы уверены?

По всей видимости, да.

– Ты тот, кому откроется священное послание! Только ты выведешь человечество из стремительного погружения в бездну бесконечных страданий!

Звучит великолепно.

– Как?

У Какидзаки отваливается нижняя челюсть, но он успевает сказать:

– Вытащи пробку.

У меня под ногами – пробка для ванной, на блестящей цепочке. Тяну. Под пробкой земля – с тех пор как принят закон об асфальтировании, земля запрещена. Она шевелится, и из дыры, извиваясь, выползает червяк. За ним еще, и еще, и еще, и еще. Последние японские черви. Они ползут на отведенные им места площадки, расчерченной на квадраты: девять вдоль, девять поперек. В каждом квадрате – иероглиф-кандзи, буквы японского алфавита, написанные не штрихами кисти, а червями. Буквы складываются в священный текст. Но сами черви гибнут, их нежные тела запекаются на раскаленном асфальте, распространяя запах тунца и майонеза. И все же самопожертвование червей не напрасно. В этом восьмидесяти одном знаке я читаю истины – тайны сердец и умов, элементарных частиц и любви, мира и времени. Истина сияет ослепительным нефритовым светом на сетчатке глаз моей памяти. Я передам эту мудрость своим истомившимся от жажды собратьям, и безводные пустыни станут цветущим садом.

– Миякэ! Миякэ, эй, болван! Да просыпайся же!

Надо мной парит перевернутое лицо господина Икэды, моего бывшего учителя физкультуры. Он размахивает недоеденным сэндвичем с тунцом и майонезом. Я раздраженно охаю и резко приподнимаюсь. Господин Икэда думает, что я просто еще не совсем проснулся. Мне нужно что-то вспомнить…

– Я видел тебя у причала, но потом сказал себе: «Нет, Миякэ в далеком Эдо!» Почему ты так быстро вернулся? Большой город оказался не по зубам, а?

Я что-то забываю. Что?

– Не совсем так. На самом деле я…

– Ах, быть молодым в Токио! Я бы тебе позавидовал, если бы сам этого не испытал. В Токио я провел лучшие годы своей жизни. С полпинка поступил в лучший спортивный университет – ну, ты о таком и не мечтал, – и к тому же в молодости умел отрываться по полной. Какие были деньки! А какие ночи! Милые дамы дали мне говорящее прозвище: Ас. Ас Икэда. А на своем первом преподавательском посту я собрал одну из лучших школьных футбольных команд в Японии. Мы попали бы на отборочные соревнования чемпионата страны, если бы не судья – дряхлый, слепой, хромоногий, продажный, слюнявый мешок дерьма. Мы с моими мальчиками – знаешь, как нас называли? Непобедимые! Не то что это сборище олухов. – Господин Икэда с отвращением машет рукой в сторону школьников в спортивных костюмах с надписью «Средняя школа Якусимы».

– У вас был товарищеский матч?

– Кагосимскому тренеру, этому глисту, жиреющему в чужих задницах, неведомо чувство товарищества. Во время тайфуна я молился, чтобы в его дом врезался грузовик с чем-нибудь огнеопасным.

– И какой был счет?

Господин Икэда болезненно морщится:

– «Кагосимские засранцы» – двадцать; «Якусимские олухи» – один.

Я не могу устоять перед соблазном повернуть нож в ране:

– Один гол? Еще не все потеряно.

– «Кагосимские засранцы» вкатили этот гол сами себе. – Господин Икэда обиженно отходит.

Видеофильм о национальном парке выключается – мы уже в зоне береговой трансляции Якусимы. Выглядываю в иллюминатор: остров выплывает из-за горизонта. Премьер-министр обещает, что под его руководством наша страна по качеству жизни превратится в сверхдержаву. Борзая хрустит арахисовой скорлупкой.

– Политикам и спортивным тренерам достает ума усвоить правила игры, но глупость заставляет их думать, будто игра имеет какое-то значение.

Я вспоминаю свой сон.

– Тебя мутит? – спрашивает Борзая. – Или это из-за твоего бывшего учителя физкультуры?

– Я… мне приснилось, что я – кто-то вроде Сандзо Хоси[243], несу буддистские сутры из Индии. И мне было божественное откровение, как спасти человечество от самого себя.

– Предлагаю шесть процентов от продажи первых десяти тысяч экземпляров и девять процентов от каждых следующих десяти тысяч.

– Но